ПОРОЧНАЯ СМЕРТЬ

*

– Ура! Дедушку привезли!

– Ты, Оська, уйди погуляй пока. Дедушка устал после больницы, ему отдохнуть надо... Так что никому не говори, что он уже дома. Понял?

Папа смотрится грустным, или, как говорит мама, – «сосредоточенным». «Сосредоточенным», это точно – от слова «SOS», это когда вокруг бушевание избытка влаги, перехлёст, взахлеб и навзрыд. Уже как бы и вечер, но свет в комнате не зажигают, вот папа и спотыкается – о подлую ножку дивана («О, черт!» – «Не чертыхайся, нехорошо это в такой ситуации...»), о подвернувшийся край старенького коврика («Когда наконец мы выкинем эту ветошь?» – «Вот получим новую квартиру, тогда-то уж и заживем по-новому...»), о собственную ногу.

– Так ведь считайте, что почти получили. Ордер когда выдадут?

Папа смотрит на дядю Ивана с мукой:

– На следующей неделе. А еще надо в ЖЭКе повторно справки собрать. О прописке...

Дядя Иван с пониманием закуривает.

– Да-а... А сегодня пятница... Ну что тут скажешь... Побольше лаванды, ромашки, короче, трав всяких. И вентилятор включите, но окна не открывайте – нельзя доступа кислорода. Дня три, я думаю, продержитесь. Хотя, при нынешней жаре...

...Помню, было – солнце пекло сорок дней и сорок ночей... Или будет?.. Из треснувшей земли зело выползали ободранные пальцы кореньев, покрытые рябой коркой... И было имя им...

– Смерть, – говорит дядя Иван, – всегда приходит не вовремя.

С опозданием? Как поезд из... ? А паровоз пыхтел, пыхтел. И комиссар был ликом бел, а взгляд – пятиконечный...

– Оно, конечно, – папа садится на прохудившийся диван, – только последний год отец совсем сдал. Как ребенок был. Но такой, знаешь, ребенок, который уже знает слово «хуй».

Братья смотрят на Oськин топчанчик у окна. Неуютное это теперь место. Да что делать...

Мама приносит всякую еду («снедь» – как говорили раньше), а именно – дымящуюся картошку с укропчиком, угоревшую в масле свинину, крупно резаные помидоры.

– Помянем дядю Колю, отца твоего, – говорит Иван-племянник, – пусть пухом... короче, прахом... одним словом, все там будем...

И пьют. Дальше – больше (то есть – чаще). Мама выгоняет докучливых мух, закрывает окно, тяжело вздохнув.

– А еще лёду надо, – выдохнув, говорит дядя Иван, – тут я пособлю... И вентилятор... И окно открывать – ни-ни!..

Уходит.

Распластывается матрасик на кухне, паутиновая простынка...

– Оська, дуй спать.

– А почему на кухне? Тут же дедушка спит!

– Теперь ты тут спать будешь. А дедушка с нами. Ё...

Грустно покидать насиженное место. Налёжанное. Надуманное. А что приснится на новом месте?..

*

Понедельник – тяжелый день. «Как грехи наши». – «Да чем же мы провинились так? Живем как все... Чередом...»

То-то и оно... Может быть, именно потому, что как все...

Заглянул дядя Иван.

– Фу-у... В смысле – жарынь. А так – атмосфера у вас, вроде бы, и ничего... Не воняет. Ну что слышно? Скоро предадите?

– Хочется верить, – мама поджимает губы и выходит на кухню. – Сколько можно над задачей сидеть? Каникулы ведь. Давай заканчивай и пойди погуляй.

– Ма! Да задачка очень интересная. Про землекопов, как они друг другу ямы роют, роют, а когда выкопают – неизвестно.

Дядя Иван шевелит бровями:

– Хорошо, что летом, а то зимой копать – в три раза дороже.

– Да и так в копеечку добрую выльется. Я уже прикинул все.

– Ради новой квартиры ни с чем считаться не надо.

– Как раз наоборот, – вздыхает папа, – со всем приходится считаться и мириться.

Двоюродные братья. Двоюродивые.

...А когда раздался звонок в дверь, все заметались по квартире, стали заламывать руки и громко причитать. Хозяйка то начинала собирать теплые вещи, то усаживалась на стул посреди комнаты истуканоподобно и бесцелесообразно...

– Вечер добрый, хозяюшка, – Гриня-ветеран всегда воспринимает действительное за желаемое. – Николай Гаврилович уже одюжал? Что во двор не выходит с друзьями повидаться, козла-другого забить? А то ведь козлов развелось... – и смеется мажорно.

Папа переполошенно смотрит на дядю Ивана, тот пожимает плечами – раз, другой, словно пробует проклевывающиеся крылья.

В мамином голосе сквозь деланное равнодушие настойчиво пробивается истерический испуг:

– Нет... Николай Гаврилович еще в больнице. Он в очень, в очень тяжелом состоянии.

– Да брось ты, я же слышал, как он сегодня днем на своей скрипке наяривал.

Похоже, что мама сейчас повиснет в воздухе (сантиметрах в пятнадцати от пола) и задергается, затрясется, пытаясь прикоснуться хоть к какой-нибудь твердой поверхности – будь то даже стена или потолок...

– Это Оська, должно быть, баловался... Ты зачем дедушкину скрипку брал?

– Да не брал я ничего. Я у Вовки весь день был – в крестики-нолики играли.

– Видите – в крестики играли... Вам послышалось...

Гриня-ветеран, видимо, выпячивает грудь и тужится, как перед врагами народа.

– А то! Я Колины – как их? – капризы! – все назубок знаю. На пятидесятилетии Победы нас так и называли: он – пан Скрипка, а я – пан Голос.

Кандид арестных наук погружается в воспоминания, захлебывается, пускает пузыри, но никто не пытается ему помочь – все равно бесполезно. Впрочем, как и все остальное в этом лучшем из миров...

Наконец старый (в смысле возраста) друг уходит, сообщив, что «человек создан для счастья».

– Как птица для отстрела, – добавляет дядя Иван.

– Ты подумай, – говорит папа, – «на скрипке». Тоже, видать, уже в маразм впадает.

Свет в комнате по-прежнему не включают. Даже вечером.

*

Стол накрыт. Все сидят, настроившись на минорный лад.

– По христианскому обычаю, на девятый день, – дядя Иван смотрит на Оськин топчанчик у окна, – помянем дядю Колю. Пусть он там, на небесах, покоится с миром.

Маленькие рюмки привычно тянутся чокнуться, но руки взрослых одергивают их и ставят на место, предварительно опустошив.

– Скоро, чувствую, мы сами на небесах будем... – папа мрачен.

– На седьмых? От счастья, что квартиру получили?

– Ты, Оська, закусывай, то есть – ешь и молчи. А еще лучше – иди гуляй.

– Да я тут возле дедушки посижу, почитаю.

Дядя Иван, накаляясь понемногу, разглагольствует о негодяях в ЖЭКах и квартуправлениях, чехвостит всех инстанционных смотрителей и управленцев, на которых, как повелось исстари, нет управы...

Налили по второй. Подняли.

– Горько, – говорит папа, – что вот так у нас выходит – не по-людски как-то. Прости отец, но сам видишь – нет у нас другого выхода. Тот в отпуске, тот заболел, тот в командировке паскудной... А пока ордер не получили, приходится тебя за как бы живого выдавать... Но будет земля тебе пухом, это я обещаю.

И – хлоп! – рюмашечку.

– А соседи как – ничего? Того? Не догадываются? – луковые слезы по щекам.

Мама покачивается, покачивается и говорит:

– Да вот вчера опять заходил Григорий Назарович: «Слышал, что Коля на скрипке играл, значит, дома он. Чего вы его прячете?» – спрашивал.

– Скажи – чекист хренов! – папа округляет глаза, обращенные к дяде Ивану, словно ищет помощи.

Мама выходит, гремит на кухне посудой, да и вообще в последнее время полюбила она этот уголок. Не то, что раньше – даже дверь всегда поплотней закрывала, когда доносились оттуда неистовые звуки «По ту сторону шкалы» Рихтера...

– Чего, Оська, читаешь-то? – взгляд папы прикипает к сидящему, чтобы – храни Господь! – не задержаться на топчанчике; но тянет, тянет! – Что за книга такая?

Дядя Иван улыбается в мудрые усы:

– Зачитался... Не слышит...

Аллегровое шуршание страниц... Ан, Данте? Нет...

– «Основы психологии трупа», рассказ называется.

– Че-э-го?!

Дядя Иван потускнел своим усатым ликом. Растерялся.

– Мы в свое время, помню, читали «Основы марксизма-ленинизма»...

Папа как-то опасливо, с опостылостью в жесте правой руки берет.

– Действительно... Ты погляди, чего теперь только не напишут. И с эпиграфом...

Две умудренные головы склоняются перед «Основами психологии трупа». Актуальность темы пребывает в покое. Пока что... Нет, просто пребывает.

– «... а поэтому практически доказанным является проявление отчужденности на этом этапе развития мыслеформирования умершего. Но, как уже было сказано, это обморочное состояние усопшего длится только первые три дня. Какие же психологические свойства проявляются потом?» – папа протрезвело смотрит на дядю Ивана – растревоженно – и тот, так же надрывисто, отвечает:

– «Главная черта этого состояния – смешание действительной и представляемой реальностей, что, впрочем, для самоперсонизированного трупа, лишено какой бы то ни было привлекательности. Тем не менее, восприятие реальности происходит, но с наложением на нее фрагментов личного опыта, сохраненного в памяти или подсознании, и лишенное адекватности»...

Папа ошалело подхватывает:

– Это в каком же смысле?.. А!.. «Происходящее теперь и пережитое в прошлом приобретают для умершего характер одновременности, наложения и синхронности. Трансформируя воспринимаемую действительность, труп инстинктивно отгораживается от осознания собственной смерти». Ты понял – «отгораживается»! – папа шевелит пальцами, изображая зыбкий заборчик.

– «Но когда приходит это понимание, в психике трупа появляются новые особенности», – дядя Иван выдерживает интригующую паузу, – « то, что мы называем «выпадением слов».

Папа ошалело трет виски, а потом дрогнувшей рукой наливает.

– Надо, надо... А то я сейчас сам выпаду в осадок... «Потому что исчезновение из потока сознания и восприятия отдельных слов предшествует последующему размыванию смысла. Это, в какой-то мере, сравнимо со сновидением, когда границы логики устанавливаются произвольно»...

– «Выпадение слов» и «размывание смысла» – наиболее характерные проявления психики трупа, что мы и вынесли в эпиграф».

Дядя Иван перелистывает страницы, путается, но находит нужную. Перечитывают оба. Папа вдумывается, по его лицу скользят гримасы.

– Это что же выходит, – наконец говорит он, – вот мы с тобой диаложим и, тем самым, захороняем батю, что ли?

– В сакральном смысле – да, – отвечает дядя Иван и краснеет.

*

Отпетые дожди осени уже вторую неделю. Прохладно.

– Сколько же будут наши мытарства длиться?.. – охает мама.

– Всем несладко, – режет дядя Иван кусок мяса и подымает свою: – ...На сороковой день грех не принять по сорок граммов. Будьмо!

Оськин топчанчик покрыт мятеньким куском марли, но все равно взгляды обтекают выступающие формы.

– Но что утешает, – говорит папа, – сессия райсовета будет в понедельник, это полный верняк.

– Сколько раз уже тот «верняк» был, – мама выходит на кухню.

– Давай по-мужски, на троих, – дядя Иван быстро наливает еще одну рюмку.

Покрывает ее куском хлеба, небрежно посоленного, ставит в головах.

– По-мужски, – повторяет он, – за... дам! – и, смачно выдохнув, интимно: – Кстати, как у тебя это... с Ингой?.. в новых условиях?..

Папа бровями буравит собственный лоб.

– И не спрашивай. Вот, пару дней назад, попытались было, по-первому за это время. И что ты думаешь? Только въезжать начали, как угораздило меня на окно. А еще луна была, а марли не было. Глядь – повернул отец голову и смотрит так... Сам понимаешь, колесо спустило напрочь, и запаску не найти... Да и теперь – с марлей – все как-то не складывается...

Дядя Иван с умным видом кушает, обтирает губы и наконец молвит:

– А за палец ноги не держался?

Папа ошарашивается – в каких, дескать, эмпиреях, и что за нога такая? Под себя даже поджал, на всякий случай.

А дядя Иван: мол, есть в народе такая примета, или поговорка, если угодно, что коль за большой палец голой ноги его подержаться, то все страхи как снимет; но папа: это носок снимать? сам нет уж.

*

... Еще больше недели, но все это весьма надоело. Однажды, когда никого не было дома, поднялся и ушел. И, непогребенный, [я] он ходит где-то среди вас.

(Опубликовано в журнале «Радуга» № 3-4 2001 г.)