ÓКАМЕНЬ

Говорить он начал буквально так:

– Вам хочется меня выслушать? Извольте. Только не спрашивайте когда и где это произошло. Происходит. «Когда». А что вы, собственно, знаете о времени? И есть ли оно вообще? Сами подумайте – о нем вы можете говорить только условно. Все эти – «вчера», «много лет назад», «вечность тому» – существуют только в вашем представлении. Вы просыпаетесь утром, осознаете себя, но где гарантия, что «накануне» (назовем это так) вам не ввели в мозг какой-нибудь электродик или раствор, которые и создали у вас ощущение памяти, наполненности событиями, а на самом-то деле они – просто-напросто сочетание определенных молекул или грамотная комбинация токов...

«Где». Та же история. Какая разница – в верхнем или в нижнем мирах – они по образу почти не отличаются. А в своих снах вы посещаете места куда более отдаленные, чем где-либо.

...Это был июль. Да, самое начало июля. Я вышел из своей каморки, каплей заскользил по ребристым ступеням, затянутым пересохшей плотью пыли, и замер на площадке четвертого этажа: единственная дверь была распахнута и кивала сквознякам. За дверью жила моя квартирная хозяйка. Не то чтоб я боялся встречи с ней, но с некоторого времени у нее на лице появился серовато-серебристый глянец и редкие движения детородного тела ее стали копотливыми. Сие могло означать только одно – старуха примкнула к племени «условноживых», а для чего мне созерцать окаменевшую глыбу с выступленными глазами? Вдруг она сейчас именно и «выкристаллизовалась»? («Выпала в осадок» – буквально так сказал мой приятель Сумихин.)

А впрочем, я слишком много болтаю.

Все, абсолютно все, происходит не вдруг. И окаменевшая мегера, подзабытая несуществующими родственниками, подтверждает факт. Ведь когда ее... утилизировали, окаменение уже росло и расширялось. Вот и Сумихин, с которым я прямо-таки столкнулся в двух шагах от дома, ухватил меня за руку и затараторил, гоняя взвинченный взгляд по сторонам:

– Скорее! Пойдем! Я нарочно за тобой побежал – там такое!

Посмотреть действительно стоило. Вам, должно быть, знакомы эти летние кафешантаны: истошно выгнутые стулья подле дачных столиков, пестрые зонты, частокол невысокого заборца, и жара, и пыль, и снующие прохожие. К такому месту и подвел меня взбудораженный Сумихин. Народу было много, но все больше публика случайная и озабоченная, молчаливая, один только нищий на углу не своим, но профессионально поставленным голосом, взывал.

– Вон видишь, видишь? – шипел мне в затылок Сумихин.

Я протолкнулся взглядом через чьи-то рослые, в мраморных прожилках, уши.

Каменный старик сидел на стуле неестественно прямо, запрокинув голову, прицелившись наконечником кадыка в возбужденные лица. Его рука уже намертво сжимала поводок; несколько позаброшенного вида пес то утробно подвывал, то, дыбя шерсть, бросался на работников санитарной службы. Белохалатники боязливо отскакивали, отмахивались топорами, так и не решаясь приступить к своей работе. Это могло бы продолжаться до морковина заговенья, но поводок лопнул, пес налетел на заборчик, перепрыгнул и скрылся в забурлившей толпе.

– Миколка, давай! – облегченно, едва не радостно, выпалил старший службы.

Ражий парень – щербатый, рыжеволосый – вразвалку приблизился к старику, размахнулся топором и – обухом по голове. Осколки полетели врассыпную. Профанированное тело с грохотом повалилось ниц, раскололось на куски; кисть со сцепленными пальцами выскользнула из рукава и, наматывая поводок, покатилась, да так и ткнулась в грубый башмачок. Баба заверещала дудой, ее под руки увели.

Вся санитарная служба принялась за дело. Одни стучали топорами – дробили, крошили, другие сгребали образовавшийся песок и щебень, третьи по цепочке передавали заполненные ведра к грузовику. Надо сказать, что после окаменения вес тела увеличивается в несколько раз, и утилизация – это тяжкий труд. Вскорости все было закончено и народ начал разбредаться. Сумихин – вот иронический человек! – подобрал незаметно отлетевший осколок («на память»). В тот же день я выменял его за зеленую коробочку. Но о ней ни слова!

Бессонными ночами в своей крошечной клетушке я рассматривал этот каменный мизинец. Душно мне было в моей каморке, словно сама пустота сгущалась вокруг меня и затвердевала. А ведь пустота может быть твердой. И если просто пустота вселяет трепет оттого, что тебе некуда идти, то каменная страшна вдвойне – нельзя ни пошевелиться, ни слова молвить...

Что ни день, прибегал ко мне Сумихин, и еще с порога слышалось неизменное:

– Все в постели валяешься? Чего хандришь? Тут такие события разыгрываются!

В самом деле, в это время происходило много жуткого и зловещего. Уже нередки были случаи, когда люди окаменевали прямо на улицах. Застывшая мать с орущим ребенком на руках. Пешеход, рухнувший посреди мостовой. Водители, чертыхаясь, объезжают человеческие обломки. Но, как ни странно, – паники не было. Ко всему-то подлец-человек привыкает!

– ...вот он на этой тумбе, в парке, так второй день и стоит! – продолжал тарахтеть Сумихин. – Но ведь процесс может затянуться до месяца включительно – это, заметь, официальная наука говорит!

– Ничего твоя наука не знает.

– Э, брат, ты естествознание не попирай! И причину найдем, и лекарство отыщем. Профессор Казанцев уже почти установил, что все дело в цепном кремнеорганическом самообразовании, – Сумихин многозначаще вытянул палец.

Я не мог на него смотреть без содрогания.

– Подведет тебя твое самообразование, – желчно намекнул я на брошенный университет и страсть к научно-популярным брошюркам.

– Есть и другие идеи, – с достоинством парировал Сумихин.

– И тут ты не прав. Идея может быть только одна.

А к тому времени я уже был одержим ею. Я знал, чтo происходит, и видел, как можно уйти. Но все лежал на своем вечном диване, и думал, думал... Зол я был тогда и раздражителен. Ничтожный жук, растерянно петлявший в пустом пространстве моей комнатки, вызывал желание чуть ли не подняться и заняться поимкой. Смех на лестнице – за дверью – казался реальным воплощением самых муторных архетипчиков...

Только Сумихин и не давал соскучиться.

– Послушай, что я сегодня ночью накропал. – И задекламировал, словно в полнолуние:

Я всегда поражался – отчего у кондовых технарей патологическая наклонность к стихотворству? Причем, в отличие от обычных графоманов, именно эти деятели всегда воспринимают критику с благодарностью.

– Рифмы у тебя уж очень на один покрой. А так – все правильно. Действительно, я слышал – женщины частенько каменеют в постели.

– Это ты здорово загнул! – обрадовался Сумихин, скверному впрочем, каламбуру и зачастил: – Да уморы-то на каждом шагу. Сейчас мода на атлантов. Ты вот лучше по городу походи, посмотри. Десяток встретишь, слово даю. Кто уже полностью в осадок выпал, кто еще переминается час от часу...

А ведь подумать – заметил ты, что мизинец на правой руке не гнется и, положим, серость глянцевая на лице, так залезай на любой пьедестал и... Памятник самому себе через некоторое время. Подождать, конечно, придется, но, как говорит Сумихин – не более месяца.

– Твоя идея как, уже вызрела? – в благодарность за добрый отзыв о стихах, Сумихин решил поговорить о моем.

– Это у тебя возле носа что-то вызрело. А идея очень даже проста. Признай – нет разумного объяснения тому, что происходит с нами. Теперь представь, отвлеченно конечно, два мира, словно два полюса, которые влияют друг на друга неразрывно.

В первый раз я полностью высказал словами все надуманное. Эти два мира – двойники в одной связке. И различие между ними онтологическое, так сказать. Духовное и материальное в этих мирах имеют противоположное значение. Заболит, скажем, у меня душа, и сразу у моего двойника из нижнего мира телесный недуг случится. Или они там у себя каким-то общим замыслом объединятся, а у нас тут же год урожайным выдастся. Напишет Сумихин стишата о страстной любви, и в нижнем мире счастливая семья возникнет. Ущербная, правда.

– Или возьмем секту «Инфернальная Стезя». Они души людей делают беззащитными, а в том мире, стало быть, тела незащищенными для болезней становятся, – Сумихин прямо загорелся моей идеей, что меня подивило. – Интересно, а каков мой двойник?

– Скорее всего – карлик с прыщавой душой.

– Это у меня-то душа мелкая? А как тогда твой смотрится?

Задел я его, задел, но попытался ответить беспристрастно:

– У моего двойника тело накаченное, сильное. А душа, – я глянул в оскол зеркала, стоящий на комоде, – неприглядная у него душонка.

Сумихин долго у меня тогда пробыл, все про идею выспрашивал. Но до конца так-таки не понял. Не смог он своей сутью постичь, как можно из одного мира в другой переместиться, сохранив при этом и тело и душу свою с тем же знаком. Ну, да Бог с ним. Это ведь у меня мизинец не гнулся, и мне спасаться надо было. Тот самый, выменянный у Сумихина, глиняный палец указал мне путь, вошел он в мою душу, крепко вошел, сросся с нею. Но и тяжело мне было в последние дни, боялся я что не успею.

...Зато здесь теперь мне так покойно! Всему радуюсь, каждому дню, даже насекомое, какое пролетит – а смеюсь... И это вовсе не от успокоительных уколов, которые прописал Доктор Смерть (так мы называем главврача за глаза – они у него добрые). Просто теперь я здесь. В этом мире невозможно превратиться в камень. А руки у меня всегда за спиной связаны, чтоб видом моего пальца других не тревожить...

Мы прошагали по коридору к выходу.

– Чего скажешь? Документов на него никаких нет, родственники не разыскивают.

– Четко видно – хочет мозгляк избежать воинской службы. Косит, сука, точно косит под психа.

– Ну и черт с ним, – военком сплюнул густой слюной себе на рукав. – Значит, расстрелять. Распорядись, – повернул он голову к адъютанту, – анагаму этого сегодня же вечером в расход пустить.

Горбун почтительно изогнулся и молодецки блеснул своим единственным глазом.

– Только руки ему не освобождать, – добавил я. – На всякий случай.

Жилистая лапка карлика сплела паутину слов на гербовой бумаге, комендант подмахнул не глядя, ткнул перстнем в застывающую слюну, скрепил и дал документу жизнь.

– Может, пропустим по пиву? Нарушь свой обет, поддержи. А то у меня, после вчерашнего, голова прямо каменная...

В конце концов, можно же хоть иногда развязать своей душе руки? И я ответил просто:

– Угу.

(Опубликовано в журнале «Крещатик» № 3 (9) 2000 г.)