ПИСЬМА ИЗ ПОДСОЗНАНИЯ

Все началось с приснопамятной приватизации архивов КГБ. Событие это широко не освещалось; я сам узнал о такой возможности случайно – от знакомого писателя, который с фиолетовыми чинами уже несколько последних лет успешно издавал остроисторические исследования (преинтереснейшие, кстати) о коммунистических сумерках шестой части суши. «Поспеши, – внушительно шепнул мне писатель как-то вечером, вздрагивая и ежась, – приватизация заканчивается». Передергивало его, конечно же, от выпитой только что рюмки сливовицы, но все равно совет показался многозначащим.

Блещущее серой мрачностью здание на Владимирской даже в жаркий полдень сулило прохладу и, несмотря на обилие камня, пахло сырой землей. Бдительный лейтенант из бюро пропусков с интересом прочел мой паспорт, неспешно перечитал понравившиеся места, с удовольствием выписал отдельные цитаты в толстенную тетрадь, а затем направил в комнату №27.

Процедура приватизации заняла не более десяти минут, это насторожило. Почему-то возникло щемящее ощущение, что меня здесь попросту поджидали: чересчур уж быстро был принесен толстенный пакет, крест-накрест перехваченный бандерольной бечевой, как-то слишком уж торопливо поставили штамп «ВЫБЫТО из арх.» на последней странице моего паспорта, излишне вежливо, чтобы не сказать – настойчиво, – удовлетворенного просителя (едва не под белы ручки) препроводили на улицу... Недреманный лейтенант на прощание неуловимо улыбнулся, даже не шевельнув губами...

Уже дома я стал внимательно рассматривать пакет сначала снаружи. Веревка была самой обыкновенной, а вот бумага показалась достойной внимания: грубая, грязно-серого цвета, с ярко выраженной фактурой, она явно пережила уже не одно десятилетие. Друзья-художники будут в восторге от такого материала. Срезав ножом веревки, я аккуратно, чтобы не повредить, развернул бумагу. Внутри оказалась папка на тесемках с трех сторон; более того, все три узелка были залиты мутно-шоколадного цвета сургучом, на котором просматривалась какая-то клинопись.

Тисненое «Личное дело» сыпалось фальшивой позолотой, почти вся поверхность папки была испещрена маловразумительными выцветшими чернильными пометками, самой читаемой из которых была: «Перед. стар. лейт. гб Рубляшко – по дорас.». Содержание криптограммы было понятно: «Передано старшим лейтенантом государственной безопасности Рубляшко – по дорасследованию» или «Передано старшему лейтенанту...» (на выбор). Но вот по форме это сообщение вызывало два разноликих чувства. С одной стороны, «Рубляшко – по дорас.» напоминало трогательную детскую надпись мелком: «Колька – казёл». Зато непомерное количество оборванных точками слов холодило видениями массовых расстрелов (в которых этот самый Рубляшко принимал вооруженное участие, чем и дослужился до старлея)...

...В 38-м году моего деда арестовали, с тех и до сих пор никаких сведений о нем не было – ни приговора, ни реабилитации,– ничего; он попросту исчез. А его жена с трехлетней дочерью получили статус «семьи врага народа» и еще много лет скитались по сумеречной стране насмерть запуганного победившего пролетариата...

Я вздрогнул – телефон вдруг взорвался гулким звонком.

– Ну как, оп-приватизировался? – писатель-историк похмельно взикивал, и я успел неприятно поразиться его осведомленности, пока он нервно продолжил: – Получил папочку?

– Это мое личное дело, – как можно суше выговорил я.

– Есть-ественно, – говоривший почему-то удивился. – Или ты думал, что тебе подсунут чужое? Но я не про то...

Он или внезапно забыл, о чем хотел говорить, или не знал, с чего начать, – почти минуту из трубки никаких звуков не доносилось. Я тоже молчал.

– Ты смотри, по-осторожней там, с этим всем... – наконец послышался сдавленный голос, и стало ясно – он попросту безнадежно задерживал дыхание, чтобы удавить докучную икоту.

– Хотелось бы получить объяснение вышесказанному, – мой голос имитировал тональность фразы: «Достаточно. Пригласите вашего управляющего».

– Получить объяснение... Ты еще скажи – сатисфакцию, – писатель обиделся. – О тебе же забочусь... Думаешь, это так просто – узнать о себе то, чего и сам в себе никогда не подозревал? Самое сокровенное, самое затаенное... Тут не всякая психика выдержит.

– О моей не беспокойся – я не злоупотребляю спиртным. Судьба деда – вот что меня волнует.

Писатель яростно засопел – как и все запредельно пьющие люди, в любой фразе о спиртном он усматривал личностные намеки.

– Ты лучше о своей судьбе потревожься... – глубоко выдохнул, словно испустил дух ярости, и уже спокойней добавил: – Синх-хронности. Запомни: если начнешь отслеживать синхронности – остановись с этой папочкой. Или позвони мне. Пока!

Трубки мы положили одновременно.

Некоторое время я просто рассматривал папку и не решался притронуться к опечатанным узелкам. Боялся выпустить наружу... сам не знаю что. Бочком, так, чтобы «Личное дело» не выпадало из поля зрения, добрел до книжных полок, точнее – до той, где хранились бутылки, и на ощупь налил в стакан немного джина. Выпил, крякнул, перекрестил свое досье и сорвал печати.

Первые две страницы занимала заурядная с виду «Анкета», – по всевозможным случаям я отписывал такие много-много раз. Правда, эта была заполнена незнакомым первоклассным (в смысле – первоклассника) почерком, блеклыми и полупрозрачными чернилами, а граф в ней было аж 64. Удивило и отсутствие привычных государственных замеров, таких, как фамилия и дата рождения. Если первые пункты еще и были понятны – «1. Социальное происхождение – раб.», «2. Каким репрессиям подвергался, судимость, арест (когда каким органом и за что) – ...» (здесь стояло неопределенное «постфактум»), то дальше уже пошла писать губерния, явно чем-то отягощенная: «19. Общая реинкарнация – 12 (см. л. д. 3)». Я потянулся было к третьему листу дела, но потом остановился – зачем? лучше исследовать все по порядку. [...] «23. Любимый спиртной напиток – джин». Я потянулся было к книжным полкам, но – стоп! К этому напитку я приохотился не более трех лет назад. Что же выходит? Меня «наблюдали» даже совсем недавно?..

Дальше пошло еще хуже. «35. Кем и где работал –». Кем только не довелось мне поработать в своей жизни! Я настроился ностальгически перечитать длинный, как список кораблей, перечень своего вынужденного времяпрепровождения в разные моменты жизни, но вместо этого столкнулся с какими-то шифровками.

«Библиотекарь, Вавилонская Библиотека». Да, было дело – я работал в академической библиотеке, и между собой сотрудники действительно называли ее «Вавилонской»... Возможно, на соответствующей странице прояснится, что имеется в виду....

Просто «Факельщик». Очевидно, это когда я два месяца проработал осветителем в театре. А ставили мы тогда «Носорога» Э. Ионеско...

«Легионер, Галлия». Вообще бред... То, что во времена династии Брежнева Ли я служил в оккупационных советских войсках на территории Пруссии, никому не дает права причислять меня к «диким гусям» – советский призывник не тянет на профессионального наемника... Да и чем, собственно, мы, «легионеры», там занимались? Походами в гаштеты (местные трактиры) да учебными полетами на устаревших самолетах. Сколько анекдотичных ситуаций при этом возникало!

Например. Начальник штаба, подполковник, боевой летчик, возвращается с неудачного бомбометания – нужно было сбросить по фанерным целям две самые настоящие бомбы, прицепленные под крыльями. Самолет заходит на посадку с большим креном на правый бок – одна из бомб не отделилась. По приземлении раздосадованный бомбист выскакивает из кабины боевой машины и с отмашки бьет ногой по корпусу стокилограммового монстра со словами: «Вот, блядская бомба!» А та возьми да и свались прямо на взлетный бетон бестолково и с дурацким звоном. Благо дело, высота падения была не больше метра, но всеобщая оторопь длилась изрядно. Или...

Хватит о бывших работах. Лучше не окунаться в воспоминания – это как набивший оскомину омут, из которого всплывают только заурядные утопленники – бессловесные и пухлые...

«42. Отношение к выборам – игривое». Не знаю, ой, не знаю... Дело в том, что в выборах я вообще никогда не принимал участия – ни при коммунистах, ни сейчас. Конечно, некую игривость в этом усмотреть можно, но... Я бы так не сказал.

Анкета начала раздражать – во-первых, откровенной бредовостью как постановки вопросов, так и ответов на них («51. Сновидения – см. отчет спецотдела наблюдателей внутренних дел, л. д. 213», или «58. Внутренняя самоидентификация – двухуровневая»), а во-вторых, после последнего пункта («64. Восприятие смерти – 4 по универсальной шкале») захотелось сделать передышку перед броском в засекреченное и просто попить чайку.

Я отложил в сторону первые два листа, невольно выхватил название следующего – «Реинкарнационное древо», отправился на кухню, вскипятил воду, налил чай в кружку и почувствовал издержки холостяцкой жизни – сахара в квартире не было. Уселся в кресло, поставил горячую кружку в ногах, рассмотрел варианты выхода из этой несладкой ситуации. Варенье отпадает – не люблю. Бежать в магазин – не хочется, да и поздно уже, но, с другой стороны, – продуктовый ларек неподалеку и работает круглые сутки...

На удивление, улицы были ярко освещены. Я настороженно поглядывал по сторонам, поскольку разрывалась привычная литературная цепочка: ночь – улица – фонарь не светит, но успокоился, когда со стены дома рванулась надпись: «Все на выборы!» Действительно, где-то на днях должны состояться выборы городского палача, и, надо полагать, за престижное и влиятельное место экзекутора сражаются многие. Почти на каждом шагу встречались красочные щиты кандидатов.

«Коррупцию пора забить! Если изберут меня, то полетит много голов! Аркадий Шаг». На фоне футбольных ворот, сетка которых отягощена мячами, стилизованными под человечьи головы.

«Родина одна. Палач тоже один. Сделай правильный выбор, чтобы не было мучительно больно... Р. Одинцов».

Несколько зевак даже в это ночное время заинтересованно и пристрастно разглядывали кандидатские слоганы. Насколько актуальны эти предстоящие выборы лично для каждого из них, не берусь судить. Что поделаешь, народу всегда хочется верить в доброго палача... Душевного, как семейный доктор... Будь я организатором этих выборов, на призывном щите после слов «Все на выборы!» так бы и поставил: «Народу всегда хочется верить в доброго палача»...

На перекрестке я замер возле очередного рекламного плаката, где на плащеничном фоне рубленым казенным шрифтом было набрано: «Герман Борисович Рубляшко – ваш кандидат!», а ниже шла корявая надпись, словно писавшая ее рука держала карандаш в ежовых рукавицах: «Я позабочусь о каждой семье. Г. Б. Рубляшко».

«Подорас...» – вяло протекла мысль. На смену ей прискакала другая – как все это напоминает Пелевинские построения!

Пока я отслеживал движение этих отстраненных мыслей, рядом со мной материализовался юркенький дедуган. Он бепрестанно дергался из стороны в сторону, отчего края его незастегнутой шинели глухо хлопали, как серые крылья. Или как верноподданнические ладони. Под шинелью образца 1914 года белело ветхое тело. «Эксгибиционист», – подумал я. Но старикашка вдруг запахнул свое одеяние и почти шепотом прокричал:

– Интересуетесь нашим депутатом?

Его фигура напоминала согбенный знак вопроса, а несбывшаяся улыбка – росчерк тушью на рисовой бумаге.

– Спасибо, не интересуюсь, – я изобразил губами проверенную тысячелетиями пергаментную стойкость и шагнул на переход.

Но Акакий Акакиевич нашего времени вдруг вцепился руками в меня аки клещ:

– Зря, зря! – прошипел он. – Оч-чень пристойный человек! Вот вам, депутатский привет, – старик протянул мне какую-то листовку и небольшой предмет. – Прэзэнт, – пояснил он с грудной вальяжностью. И пропал.

Листовка отправилась в ближайшую урну, а к подарку я присмотрелся – брелок в виде гильотины для обрезки сигар. Очень полезная вещь – люблю сигары, а вот гильотинкой так и не обзавелся. С совершенно искренней и чистосердечной радостью ребенка я поглаживал металлическое устройство, запустил его, оно громко звякнуло, и тут я внезапно понял, что за сахаром мне бежать уже не хочется.

...Потому что горячая кружка изрядно припекла ноги, а в дверь кто-то настойчиво трезвонил. В начале первого ночи ломиться могли только сотрудники НКВД. Или друг Матвей. Его просветленное сознание не воспринимает ночной тьмы. Было дело, он работал в налоговой полиции, но однажды вдруг уволился. И свой новенький «Фольксваген» легко и быстро раздал на запчасти. От достославного тезки его отличает то, что Назаретянина он встретил на дороге своих снов.

Он замер в дверном проеме, как в картинной раме, держа на отлете длинный сигарный тубус.

– «Корона»-»черчилль». Представляешь?!! – он шагнул в квартиру неистово и безоглядно, а я торопливо запер дверь – мало ли что...

Матвей хотя всячески и расширял свое сознание, но в то же время с удовольствием курил сигары и не отказывался от рюмочки-другой чего-нибудь позабористей. Вот и теперь, среди ночи, он подошел к моим книжным полкам, самостоятельно налил в стакан коньяка и развалился в кресле. Открыл тубус, достал сигару и самозабвенно принялся ее обнюхивать, с закатыванием глаз и языческим прицокиванием. Затем он вынул из кармана гильотинку и с клацаньем обрезал край сигары. Я напрягся. Осторожно взял в руки гильотинку и принялся внимательно ее рассматривать.

– Представляешь, – наконец вымолвил я, – перед самым твоим приходом, точнее даже сказать – в первый момент твоего прихода, я видел сон, где мне подарили точно такую штуковину...

Матвей озабоченно забрал у меня сигарный аксессуар и торопливо положил в карман. Уже после он спокойно пояснил:

– Типичный случай синхронности.

– Послушай, я уже второй раз за сегодня слышу это слово. Что оно значит?

Матвей укоризненно покачал головой – вот, дескать, недозрелые плоды нынешнего просвещения...

– Тебе как пояснить – формулировкой, на примере или на пальцах?..

– Давай все по порядку.

Матвей мастерски раскурил сигару, по-кошачьи зажмурился и с видимым удовольствием стал вещать:

– Карл Густав Юнг определил синхронность как «одновременное наступление некоего психического состояния и одного или нескольких событий внешнего мира, имеющих существенные параллели с субъективным состоянием на данный момент».

Он двинул бровями вослед подымающемуся облачку сигарного дыма – каково, дескать, сказано? Не видя в выражении моего сонного лица никакого восторженного озарения, Матвей деловито разогнал дым рукой и продолжил:

– Со всемирно известным мифологом Джозефом Кэмпбеллом произошел весьма показательный случай. Он жил тогда в Нью-Йорке на четырнадцатом этаже дома с видом на Гудзон, и в его комнате было два окна, одно из которых практически всегда было заперто. Кэмпбелл занимался тогда мифологией бушменов, в веровании которых значительную роль играет богомол. В Нью-Йорке, кстати, это насекомое почти не встречается. Так вот, читал он о герое-богомоле, проникался этим образом, и вдруг решил проветрить комнату – душно, очевидно, было, вот как у тебя сейчас... И открыл он то самое окно, которое крайне редко открывалось. Глядь, а по наружному стенному карнизу ползет богомол невероятных размеров и таращится на мифолога бушменскими глазами...

– Обычное совпадение, – буркнул я и шторой запахнул открытое в сентябрьскую ночь окно.

Матвей посмотрел на меня с упреком:

– Совпадение, это когда человеку на голову падает кирпич.

– «Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится», – внушительно возразил я голосом неизвестного с Патриарших прудов.

– В принципе – да, – покладисто ответил просветленный друг. – Но все равно это не синхронность, а обычные кармические и психоэнергетические накладки. Мой тебе совет – начнешь встречать синхронности, то записывай их... И чтобы лучше понять, представь, что ты усиленно и напряженно о чем-то думаешь, думаешь, а потом в реальности встречаешь либо прямые, либо символические проявления этих самых своих мыслей. Вот как с твоим сном о гильотинке...

Матвей задумчиво покуривал, а я решил идти до конца:

– Ты знаешь, я уже годика этак два-три напряженно и усиленно представляю себе, как где-то в Пассаже под водосточной трубой нахожу толстенный пресс «баксов», но... увы!..

Очевидно, именно так смотрит всезнающий доктор на безнадежно больного пациента, потому что Матвей излишне (как мне показалось) оптимистично и жалостливо спросил:

– А при чем здесь духовность? Синхронность происходит только с «самым заветным желанием. Самым искренним! Самым выстраданным! Говорить ничего не надо». Если ты, конечно, понимаешь, о чем я.

И я промолчал. Двумя пальцами осторожно, как толстое насекомое, взял из рук Матвея недокурок сигары и троекратно глубоко затянулся. Дым плавно отплывал крыльими взмахами. Конечно же, все было понятно. Какое отношение может иметь материальный интерес к духовности? Очевидно, именно синхронность и является индикатором этого – духовности или отсутствия ее...

Было сонливо. Матвей не стал докуривать после меня сигару и направился к входной/выходной двери.

«Спасибо», – подумал я, а вслух произнес:

– Ты извини, мне завтра, то есть – уже сегодня, – на работу идти...

– Так ведь же-ж – пятница, короткий день, – как-то уж очень по-советски успокоил меня бывший сборщик податей. – Вот и укороти ее вначале, а не в конце. Сам, поди, знаешь, что было вначале...

Когда уже в дверях он рельефно помахивал ладонью, я торопливо и вдогонку спросил:

– Слушай, а что такое – «реинкарнационное древо»?

Матвей обреченно пожал одним плечом:

– Грамотней было бы сказать – «постреинкарнационное», но... Как угодно. Это перечень воплощений, или – доминирующих состояний, которые можно достаточно определенно идентифицировать в твоем подсознании, – он выговаривал эти колючие слова с такой заученной обреченностью, словно не в первый раз за сегодня. – Кстати, предыдущее воплощение не обязательно должно быть в историческом прошлом, оно уже вполне могло быть и в историческом будущем. Так что в «прошлых жизнях» ты был и фараоном, и джидаем, и джигитом. Времени-то не существует!

Действительно, времени «на поспать» практически не оставалось. Я прощально покивал головой и тщательно запер дверь. По-прежнему было как-то неуютно, и я наобум включил радиоприемник. Пришлось присесть прямо возле книжных полок, даже не дотянувшись до желанной (хорошо, хоть я успел нажать кнопку записи), – знакомый голос веско и неторопливо вещал:

– «...что «история» – это понятие нашего сознания. Я не говорю уже о том, что одно и то же событие в разные времена не только трактуется, но и воспринимается совершенно по-разному. Героиня и воительница Жанна д’Арк, по свидетельству современников, была инфантильным и мечтательным созданием, витающим в собственном воображении. Какие там армии! Она не участвовала ни в одном сражении! Спасла осажденный Орлеан? Но историки того времени твердят – Орлеана никто не осаждал вообще! Да, Орлеанскую деву политики использовали как знаковый образ, как символ, но мы-то хотим понять – какие события на самом деле имели место?.. Та же история со Столетней войной. Звучит, конечно же, внушительно. Но, в сумме, боевые действия за этот период заняли, в лучшем случае, дня три. Если не два. А если учесть, что Валуа и Ланкастеры имели общего Филиппа-дедушку, то это вообще была не война, а так, семейные нелады между французами и англичанами.

Но можно привести и более актуальный пример, особенно учитывая, что сегодня, 8 сентября, исполняется 625 лет Куликовской битве. Вы знаете, еще в аспирантуре я работал над темой «факельщиков» – было такое няньцзюньское восстание в Китае в середине XIX века. И когда по обмену в университетской командировке я проездом на несколько дней задержался в Хух-Хото (столице Внутренней Монголии), то немало подивил потомков Чингисхана и Мамая рассказами о Куликовской битве. С одной стороны, они в своей традиции помнят об этом событии, но, с другой стороны, они не могли понять – при чем здесь битва? (А я еще и вообще отстраненно добавлю – кто вставил многострадальных татар в термин «татаро-монгольское иго»?..) Так вот, для монголов то, что мы называем «Куликовская битва», на самом деле было и остается важнейшим событием их духовной истории, но не как сражение, а как акт самопожертвования, точнее даже – ритуальное жертвоприношение...»

По голосу было ясно, что писатель-историк безнадежно тверез, как монгол до открытия процесса дистилляции. Еще бы – своя авторская передача. Не выключая магнитофона («потом все полностью прослушаю»), я быстренько расстелил постель, одним глазом метнулся в раскрытый лист своего «дела» – может, в каком-то воплощении я был Мамаем? – но выхватил только – «жрец, др. Египет», погасил свет и завалился. А из приемника все лился и лился писательский голос:

– «...это можно сравнить с японским харакири, причем славянские воины оказывали «последнюю услугу», по той же самурайской терминологии. Другими словами – выступали ближайшими духовными друзьями, помогающими совершить харакири. А для монголов это так и было – акт самопожертвования и самоуничтожения на Куликовом поле являлся действом, мистерией перехода, воплощением символической смерти нации, чтобы дух ее, расширившийся до Западной Европы, вновь сжался в точку, для дальнейшего совершенствования кармы монгольского народа...»

Когда я засыпал, у меня в голове почему-то вертелись абсурдные носороги, причем они принимали форму слов, а потом трансформировались, и выходило что-то такое: «факельщики»-»фекальщики»-»охальщики»-»ахальщики»-»плакальщики»...

Я вскочил от трезвона будильника с ощущением приговоренного к смертной казни, который позорно заснул накануне такого знаменательного события, а тут вдруг проснулся оттого, что его уже тащат и даже сосредоточиться времени нет... Где-то после двадцати пяти лет наступает постоянная нехватка времени. Особенно для сна.

В маршрутке я немедленно задремал, хотя на весь салон гремела «музыка» – исполнитель, должно быть, недавно вернулся с лесоповала, где напрочь потерял голос, и сейчас разудало, но в пределах десяти-пятнадцати слов, повествовал о «зоне», «конвоирах» и «корешах». Пассажиры в большинстве своем благодушно вживались в езду «по этапу», благо не чифирили... От погружения в глубокое беспамятство меня отвлекла очередная песенка с мерзопакостной мелодией, под которую малограмотное шоу-диво с писклявой безголосостью несло что-то уж вовсе невразумительное, а вместо припева в течение чуть не минуты повторяло: «А поп и ныне там! А поп и ныне там!..»

«Странно, – подумал я. – При чем здесь Апоп – подземный змей, сражающийся со сверкающим Ра?..» Потом еще почти полумыслью мелькнуло: «А откуда я об этом знаю?..», потом на мгновенье наступило восторженное ощущение приближающегося озарения (судя по описаниям, такая эйфория предшествует эпилептическому припадку), а потом очень четко вспомнился, возник, восстановился сон, в котором я был этой ночью.

...Это был печальный день в Ахетатоне – весь народ скорбел о дочери фараона, которой минуло всего шесть лет. Плакальщики вздымали руки к небу, а я вспоминал, как рассказывал ей о странствии Ра. «Когда приходит ночь и земля погружается в молчание, змеи жалят людей во мраке и львы выходят из своих логов. Потому что сверкающий Ра спускается по подземному Нилу. Но там поджидает его злобный Апоп – чешуек на его змеином теле больше, чем песчинок в пустыне, а зубы остры и безжалостны». – «А этот змей не покусает Ра?» – девочка всегда боялась змей. «Конечно, нет. Взгляни в небо, на тело светозарного Ра – это сияющий Атон, разве может что-либо сравниться с ним?» – «Не может... А где сейчас Апоп?» – «Апоп и ныне там – под землей...»

Прошло только два разлива Нила, и вот принцесса мертва, укушенная песочной змеей. И солнечный диск ее лица померк. И я вызвался сопровождать ее в путешествии по подземному царству. И сам фараон Эхнатон, глядя мне в глаза, опустил взгляд в знак благодарности, а еще он сказал, что наш гимн солнцу переживет время.

Нет более сладкого мига, когда ты, сосредоточенный, ждешь перехода к смерти, чтобы отправиться неизведанными тропами. Еще слышны трубы и барабаны, еще доносятся погребальные песнопения, но ты уже почти почил в пучине, отчалив на челне полночном... Но – звон. Он содрогает тело...

Вот и сейчас меня кто-то упорно тряс за плечо, а потом вдруг прозвучало:

– Спите, сволочи... Сталина на вас нет. При Нем бы вы поспали... Работать надо!

– При Сталине маршруток не было... – автоматически ответил я.

– Зато маршруты были! На всех! На каждого!

Я смолчал. Грешно осуждать  в е т х л у ю  старость, тем более, что сейчас передо мной выступал явный инвалид коммунистического труда.

– Бог в помощь! – благожелательно шепнул я и отправился... таки работать.

Первый час рабочего времени прошел сравнительно достойно – я сидел за компьютером, проверял систему, несколько раз прогнал программу-доктор. Но потом стало хуже, даже очень плохо. Подобно талому снегу, от сознания отваливались куски, оно становилось все меньше и меньше; усилием воли я старался собрать его воедино, но в конце концов понял, что нужны решительные внешние действия.

Я отправился к секретарше шефа.

– Послушай, Любаша... Свари-ка мне чашечку кофе, он мне сейчас жизненно необходим, а то как-то призрачно все...

– В этом мире бушующем, – подтвердила Любаша, радостно рассматривая мою помятую физиономию. – Чашечка кофэ тебе явно не помешает. Оно тебя взбодрит. – И вдруг с лукавой интимностью выгнулась вопросом: – Бурно проведенная ночь? И с кем же, если не секрет?

– Секрет в железах... – машинально ответил я. – А так... сначала на поле Куликовом. Но закончилось все в Ахетатоне...

– О! – уважительно отозвалась сотрудница. – В этом кабаке я еще не бывала.

Не решусь сказать, что после кофе мне стало лучше. По-прежнему только условно я оставался дееспособным; любой, даже продажный, нотариус подтвердил бы это. Но день все же как-то продвигался к вечеру, точнее – к концу рабочего дня.

Опять нестерпимо захотелось кофе, а Любаша уже отбыла в неизвестном направлении, отпросившись у шефа. И, как проявление непонятой мною синхронности, раздался телефонный звонок. Девичий голос защебетал настолько сумбурно, настолько невнятно и бессмысленно, что я просто оторопел. Речь шла о путешествиях и открытиях, странах и океанах, отпусках и перелетах, лотерее и выигрышах, о присном и во веки веков, хай йому грець...

– А чашечка презентационного кофэ – явно незападло!

Такой плоский довод меня попросту добил, тем более, что последние полчаса я, как небритый морозный дворник, безуспешно пытался сгрести лопатой воли свое рыхлое сознание в кучу...

В принципе, да и практически, я никогда не вступаю в беседу с незнакомыми людьми – коммивояжерами, миссионерами, представителями благотворительных организаций, опросчиками, собирателями общественного мнения, ведущими уличного телевидения, провокаторами скрытой камеры, хулиганами, попрошайками и т. п. Не потому, что жду от них какой-либо пакости (как чаще всего и бывает), а просто от рефлекторной неприязни к незнакомым мне людям вообще.

Но был грех – неделю назад я все же вступил на улице в беседу с миловидной барышней, хоть и крашеной под лжелисичку, но чья улыбка, как возомнилось, предназначалась именно и исключительно мне. Я даже согласился ответить на вопросы некой туристической анкеты («Сколько трачу на отпуск? – вовсю распустив хвост: – Ну... не больше трех-четырех «штук») и даже сглупил до такой глубины, что оставил номер своего рабочего телефона.

И вот теперь, приглашенный на презентацию стодневной «годовщины» новоявленной фирмы, я обреченно брел, прекрасно сознавая всю бессмысленность и ненужность такого сомнительного развлечения... Отправился я в это путешествие лишь потому, что мозг изнутри дразнил ноздри запахом свежемолотого кофе, а офис этого туристического бюро был в двух шагах от моей работы.

При входе мне пришпилили на рубашку картонный кругляшок с цифрой «38» и сунули в руку одноразовый стаканчик с какой-то теплой мутноватой жижей. Ведущий – юноша с воспаленными то ли от бессонницы, то ли от нечистой совести глазами – радостно вещал о турах, пятизвездочных отелях, проецировал слайды каких-то заселенных и диких мест прямо на оштукатуренную стену, которая в полумраке смотрелась засаленной...

– А теперь – лотерея! Два наших гостя выиграют по бесплатной путевке каждый!

– Тебя сюда каким лешим занесло? – послышался шепот за моей спиной, и кто-то легонько ткнул меня плечом.

Я резко обернулся, даже расплескал эрзац-кофе. Так и есть!

– Бог мой, – нарочито преувеличенная радость в моем голосе должна была символизировать сарказм, – известнейший писатель-сатирик, простите – истерик, ох, экий я косноязыкий, – историк! заглянул к нам на огонек. И он выступает сегодня, – я всмотрелся, – под номером «17»!

Юлий Юрьевич свернул свои небритые губы в гримасу максимальной брезгливости и выдержал минутную паузу, как вчера по телефону. Но сейчас, правда, он не икал.

– И у того, кто не пострел, бывает прострел... – наконец послышался глухо-раскатистый голос. – Или хочешь сказать, что мы случайно с тобой в этом караван-сарае встретились?..

Я всмотрелся в глаза писателя, и мне стало не по себе – какая-то тяжесть или даже страх уже почти в открытую разгуливали в его затравленном взгляде.

– Да вот просто кофе зашел попить... – я почти оправдывался.

В это время раздались свист и улюлюканье праздной публики – легкомысленно одетая девушка подняла два шара, выкатившиеся из лотерейного барабана.

– Номер «38» выиграл путевку в Игипет! – она так и произнесла – через «и». – А номер «17» – шоп-тур в Китай!

Не сговариваясь, мы с Юлием Юрьевичем быстро сорвали свои картонные метки и направились к выходу.

– Уже уходите? – без любопытства поинтересовался охранник. – А пожить, там, на Карибах, или как бы возле океана?

– Жизнь дается человеку только раз, – грустно произнес писатель-историк, – и прожить ее надо... в Киеве!

Почти квартал мы прошагали безмолвно, но потом я заметил, что все еще держу в руке пластиковый стаканчик с презентационным напитком, бросил его в ближайшую урну и прошипел:

– В Игипет...

Затем повернулся к Юлию Юрьевичу и принялся увлеченно рассказывать о том, как какой-то мой знакомый прошел до конца с вот таким выигрышем путевки, как он должен был оплатить этой фирме оформление визы, бронирование места, покупку билета на самолет (через них же) за совершенно сумасшедшие деньги, потом он формально бесплатно жил в какой-то дыре на Юго-Востоке Азии, но кушать приходилось у хозяина этой продувной комнатушки, поскольку вблизи не было никакого другого общепита, а хозяин явно закладывал в меню не только стоимость проживания, но и процент, который он отстегивал нашим туристическим бонзам за такого лопуха-клиента...

– Не нервничай, все в порядке, – мягко остановил меня писатель, скосил глаза в мою сторону и совершенно неожиданно добавил: – Я уверен, что ты за мной не следил...

Теперь я минуты на две потерял способность говорить. Куда следил? зачем следил?.. А может, писателя обуяла «белочка»?.. Меня уже не удивила очередная синхронность, проявившаяся в ответе Юлия Юрьевича на мои мысли:

– Это не мания преследования, это... просто мы многого не понимаем. Хотя сейчас уже кое-что вырисовывается, – он повернулся ко мне и заговорщицки спросил: – Реинкарнационное древо? Путевка к жрецам в Древний Египет?

Вот так вот! Еще вопрос – кто за кем следил... Но я быстро нашелся:

– В общем-то, да. А вы, стало быть, на работу в Хух-Хото, где «факельщики» сожгли Жанну д’Арк?..

Писатель совершенно естественно споткнулся.

– Что ты несешь?

– Передач ваших наслушался, а этого не всякая психика выдержит...

– Каких передач?!

Похоже было, что Юлия Юрьевича опять охватывает панический страх, и я попытался успокоить писателя:

– Ваша сегодняшняя ночная программа о Куликовской битве мне и понравилась, и запомнилась...

– Я уже два месяца не выступаю по радио.

– Наверное, какая-то старая запись... хотя вы ведь сами говорили – «Сегодня, 8 сентября...» – Безумный взгляд историка заставил меня добавить: – Тем более, что я все на кассету записал...

Юлий Юрьевич ухватил меня за плечо:

– Где кассета?!

– Дома...

Писатель потер собственные виски, потряс головой, несколько раз глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Посмотрел на часы. Пошевелил пальцами, словно что-то рассчитывал. Достал записную книжку и ручку, на ходу что-то записал, вырвал листок и протянул мне:

– Вот тебе адрес и план, как добраться. Завтра до обеда приезжай ко мне на дачу. Там обо всем и переговорим. Там и поспокойней, да и еще один человечек будет, который, похоже, поможет во всем разобраться. И кассету с собой не забудь. Приедешь?

Я только кивнул головой, махнул рукой – вон, дескать, моя маршрутка, захлопнул дверцу, плюхнулся на свободное место и расслабился под немузыкальный голос из динамика: «...нас на измену не возьмешь!..»

Дома я все ходил вокруг стола с раскрытым «Личным делом». И читать как будто не хотелось, и отойти не мог. Словно треснувший зуб рассматривал в маленьком зеркальце при помощи второго большого зеркала...

Одним движением пролистнул всю эту стопку машинописных листов; заметил, что некоторые страницы писаны рукой, чернилами – блеклыми и почти серыми. Но в душе засело и какое-то напряжение: было во всей этой пачке нечто обыденное, знакомое и в то же время пока не осознанное.

Заскрежетал жестяной подоконник – наглый голубь сначала просто топтался, а потом вдруг принялся чистить свой клюв об оконное стекло. «Здравствуй, птичка, – подумал я. – Что за дела? Еще поцарапает».

– Кыш, пернатая! – замахал руками.

Голубь втянул голову, словно пожал плечами, и улетел. Я долго рассматривал окно – не осталось ли царапин? Это ведь будет совсем негоже – царапины на стекле... Прямо как на стекле копировальной машины в нашем офисе, отчего все копии выходят с характерной меткой в углу страницы...

Я не стал внове пролистывать свое личное дело – и так было очевидно, что это копия. На всех страницах в правом поле был едва заметный знак. То ли крестик, то ли какой-то «х». Интересно, а где же остался оригинал? Хотя, возможно, эти службы (создающие дела) настолько секретные, что оригиналов не хранят. На всякий случай... На то они и спецслужбы...

Голубь на подоконнике, «птичка» на всех страницах дела... Должно быть, это и есть проявление синхронности... Невольно вспомнился Матвей, а уже от него мысли пошагали вообще в каком-то странном направлении. Если рассматривать в глобальном плане – царапины в жизни каждого? Царапины, в смысле – несуразности, перекосы, совершенно нелогичные события, одним словом – царапины; так вот, не являются ли они подтверждением вторичности всего нашего мира, он – не оригинал, всего лишь копия... Подобие чего-то подлинного, недоступного нашему восприятию. Как это мое «дело»: что оно? Копия досье, описывающего копию некой жизни...

Надо будет при случае расспросить Матвея – что он думает по поводу всего этого? Да и у Юлия Юрьевича завтра поинтересоваться: а его «Личное дело» – оригинал или нет? Хотя он наверняка ответит, что в жизни своей не встречался с более оригинальным делом, чем это...

И тут меня осенило: Юлий-то Юрьевич пишет свои исследования при помощи известных органов! Может, в знак благодарности и сам решил посотрудничать? Или посодействовать? А что? Проводят спецслужбы какой-то психический опыт, специально разработали текст, воздействующий на подсознание, подсунули его мне, а писатель-историк теперь проверяет мою реакцию и прикидывается, будто сам во что-то влип...

Н-да... Если это действительно эксперимент, то для меня он, похоже, закончится психушкой... Дело в том, что Юлий Юрьевич – мой очень отдаленный родственник (если не ошибаюсь, наши прадеды по отцовской линии были сводными братьями), знакомы мы едва ли не с детства (хотя между нами и пролегло десятилетие, но с каждым годом этот разрыв заметно уменьшается), видимся мы не только на глобальных семейных торжествах, но и так, по-бытейски, – раз-два в квартал...

Спать, и еще раз – спать. А то ведь можно невесть что надумать... Наобум перевернул страницы «дела» и глянул на открывшуюся (120-я) – «Стихотворчество». Текст этого документа меня озадачил.

«Написано пять стихотворений, имеющих определенный литературный интерес. Политической ориентации не прослеживается».

Уже лежа в темноте, я размышлял – странно! В студенческие годы мною было исписано стихами не меньше семи толстых тетрадей. Но если быть честным перед самим собой – сколько там было  н а с т о я щ и х  стихотворений? Я по памяти отобрал только четыре. Наверно, я более строг, чем даже сотрудники спецслужб. Хотя, если разобраться, и у истинного поэта вряд ли можно выделить и запомнить больше пяти стихотворений....

Эх, выкроить бы мне недельки две свободных, чтобы не вскакивать по утрам и с безумным видом нестись на работу, а спокойно и неспешно изучить и свое «Личное дело», и свои сны, да и вообще – все вокруг...

Интересно – что приснится мне в эту ночь? Поэты? Или – спецсотрудники? Или Дух святой, опустившийся в виде оставляющего царапины на стеклянных гранях наших жизней, которые только копия Жизни Вечной?.. Или копии царей Соломонов?.. или Гобби... хобби – собирание чьих-то судеб... в судебном порядке... до Судного дня включительно...

Бытует ошибочное мнение, что если по пробуждении взглянуть в предрассветное окно, то забудешь сон, снившийся тебе в эту ночь. Последние несколько дней напрочь опровергли это суеверие – сны вспоминаются независимо от времени суток, невзирая на созерцание окон или еще чего... Главное – хотеть их вспомнить. Нынешний сон я уже традиционно смаковал в маршрутке.

...На каком-то взморье возле парапета из ракушечника теснились озабоченные люди, а за парапетом расхаживал средних лет худощавый человек с небольшой бородкой и веселым взглядом, сияющим подлинной заинтересованностью. Он подходил к толпящимся людям, и кто-то начинал вдруг истово рассказывать: «Я всю свою жизнь хотел делать только...» – «Не имеет значения, что ты хотел», – отмахивался веселый слушатель. «Я всегда старался помогать», – начинал кто-то другой. «Не имеет значения, о чем ты старался». – «Я свято соблюдал все...» – причитал третий, но человек закрывал уши руками и поспешно отходил в сторону. И так было буквально с каждым: «Не имеет значения, что ты делал; не имеет значения, зачем ты стремился; не имеет значения, за что ты принимал страдания». У веселого человека было грустное лицо, но вдруг он увидел меня. У него округлились глаза («Тебя сюда каким лешим занесло?»), и он замахал руками – ступай, дескать, отсюда. Я пошел по берегу моря, а этот неузнанный, но явно близкий мне человек, надрывно прокричал:

– Ну почему они думают только о спасении собственной души?.. И никто не думает о...

Хороший сон, решил я. Действительно, нельзя заключать сделки ни с дьяволом, ни с собственной душой...

А над Осокорками сияло субботнее солнце и загоняло сны в тень. Этот дачный поселок отличался от себе подобных глубинно-философским определением своих улиц – все они были «Садовыми», но под разными номерами: «3 Садовая», «17 Садовая», «38 Садовая»... Но самое ценное – там есть ключевые озера, и до Днепра рукой подать...

Я знал, что Юлий Юрьевич в начале мая купил дачу в Осокорках, но за все лето так и не умудрился там побывать. На широкой площади возле центрального въезда в поселок было скопление автомобилей, людей и пыли. Справа, возле новенькой, с иголочки, часовни царило какое-то особое оживление: на дощатом помосте (похожем одновременно и на трибуну, и на плаху) колоритная женщина выкрикивала в мегафон какие-то призывы (или – тезисы). Меня проняло холодом – слишком уж все повторяется: «Коррупцию пора прекратить!», «Родина одна», «Мы позаботимся о каждом»... Я оглянулся по сторонам и, конечно же, заметил серую шинельку, семенящую в мою сторону. Дедушка упорно отлавливал мой взгляд и, наконец поймав, заулыбался.

– Спасибо, не интересуюсь, – обогнал его я.

– Ну почему же? – заскулил он. – Наша матушка – человек великий.

Я посмотрел на «матушку». О...

– А что это за мордовороты возле нее?

Дедок зазвенел всей ерундой, которой был обвешан, как новогодняя елка:

– Так то охрана. Ей без охраны нельзя – она у нас женщина общественная.

– А... Публичная... Тогда все понятно.

– Может, телефончик возьмете? Нашего штабу? Ежли какие трудности – посодействуем.

– Благодарствую. С трудностями я привык справляться самостоятельно.

Машинально взгляд заскользил по всевозможнейшим медалькам и значкам на шинели юродивого. Отследив путь моих глаз, он поднес руку к одной из наград и неожиданно по-деловому предложил:

– Двадцать долларов. «За взятие». Раритет.

Я только покачал головой и отправился разыскивать писательскую дачу.

«Человечком», о котором упоминал Юлий Юрьевич, оказался Матвей – он раскачивался в модном гамаке модели «страница» и приветственно замахал рукой при моем появлении.

Сам писатель был в каких-то обносках (классическая одежда дачников) и смущенно-суетлив:

– Заходите-заходите. Переоденешься?

Я отказался и насмешливо спросил:

– Это у вас что – выездной семинар по курсу истории КПСС?

Дело в том, что в свое время Юлий Юрьевич читал именно эту оптимистическую историю в университете, а Матвей был его студентом.

– Будет тебе, – историк скривил губы. – Коммунистическая идея – это уже вчерашний день.

– Нет, это – вчерашняя ночь, – вставил Матвей.

Юлий Юрьевич кротко напомнил бывшему студенту о тех его замечательных рефератах, которые неизменно отмечались высшими баллами, а потом вдруг резко повернулся ко мне:

– Ты с компьютерами по-прежнему дружишь? А то у меня беда, можно сказать – катастрофа. Как раз в связи с этим.

Проблема заключалась в том, что когда Юлий Юрьевич входил в Интернет, то в его домашнем компьютере начинало происходить весьма неприятное явление: выскакивала вдруг некая незваная страница, начинала мучительно долго загружаться, но на ней так ничего и не отображалось. Причем страницу эту невозможно просто отключить – приходится либо работать дальше, не обращая на нее внимания, но при этом все процессы замедляются в десятки раз, либо бесхитростно перезагрузить компьютер.

– Так-так. А в строке состояния что отображается? – спросил я.

– Бред, – шепотом произнес Юлий Юрьевич, – какой-то «podpolny.ob.com».

– Тогда все ясно, – успокоил я писателя, – ты «партсобрание» где-то в сети подхватил.

Пришлось подробно рассказать о новом атипичном компьютерном вирусе – в целом не очень-то опасном, поскольку он реально ничего не загружал и ничего не делал, а просто тянул и тянул время, не давая работать в нормальном режиме. Очевидно технокрыса, создавшая и внедрившая этот вирус, лет двадцать назад натерпелась, часами просиживая на партсобраниях, клюя носом в спину такого же бедолаги, дергаясь от рукоплесканий, которые переходили в овацию, как в атаку, и больше напоминали рукоприкладство. Скорее даже так: аплодисменты эти навевали мысли о ритуальном членовредительстве...

Юлий Юрьевич посмотрел на меня с недоумением – с чего вдруг такая горячность? Но я сам почувствовал, что это просто ностальгическое диссидентство, в наше время имеющее вид придурковатого провинциального родственника...

– Но хватит о вирусах. Давайте перейдем к «делу».

– «Дела» у прокурора, – писатель хихикнул, но прозвучало это зловеще и чересчур уж однозначно.

От него попахивало спиртным, хотя время было еще почти утреннее.

– А может, никаких дел и нет вовсе? – Матвей лениво покачивался. – Что, собственно говоря, случилось? – Он повернул голову ко мне, хотя из гамака сделать это было весьма неудобно: – Ты, очевидно, точно так же уже неделю изучаешь какое-то «дело» и вокруг тебя стало происходить... Что?

– Ну не неделю. В среду жену на юг отправил, в четверг вечером и начал...

Я задумался – какие такие страшные события произошли за эти два дня? Матвей ждал ответа от меня, но заговорил Юлий Юрьевич:

– Происходит не вокруг, а внутри, я же тебе объ-яснял, – он вдруг вздрогнул и стал прислушиваться к себе.

Мне стало интересно – начнет он опять икать или нет; похоже, сейчас именно в этом его основная проблема...

– Наш историк прав – действительно, во внешнем мире ничего особенного не произошло. Правда, масса каких-то совпадений и повторений, снов и... надо полагать – синхронностей лезут вдруг со всех сторон...

– Следовательно, – насмешливо-нравоучительно подхватил Матвей, – изменилось всего-навсего  в а ш e   в о с п р и я т и е  мира. И я думаю, что не в худшую сторону.

Юлий Юрьевич напряженно молчал, может быть, по-прежнему вслушивался в себя. Я же пытался понять слова Матвея. Что значит – изменилось восприятие? Сновидений, конечно, прибавилось, да и поярче они стали... Нет, это не то, вернее – не главное. Задумываться о жизни начал? Точнее будет – о своей жизни. О своем месте в жизни? Нет. Правильней будет – о месте жизни в себе. И даже не жизни как таковой, а... реальности. Вот!

– Скажем так, – начал я, тщательно подбирая слова, – после чтения своих «дел» мы начали по-иному воспринимать реальность. Ты это имеешь в виду? – Матвей покивал, а я продолжил: – Но ведь и в самой реальности произошли события, с которыми мы никак не связаны, хотя они, эти события, и завязаны на нас. Например, несуществующее выступление Юлия по радио...

– Да-да! – необычайно оживился писатель. – Я сейчас магнитофон принесу!

Он на мгновенье замер, а потом почти побежал в дом.

Матвей проводил его трогательным взглядом. Так смотрят на ребенка, когда тот лезет в темное окно, чтобы увидеть живого Деда Мороза...

– Если выступление несуществующее – зачем о нем вообще говорить? – добавил он вполголоса.

Историка не было довольно долго. Он появился с магнитофоном под мышкой. Он был поспокойней, правда, глазы его были чуть увлажнены, а ноздри раздувались, как алые паруса.

– Давай кассету.

Зашуршала перемотка. Щелчок. Я оторопело сел в траву: всем ведь знакомы эти нарочито тянучие голоса дешевых ведущих низкосортных радиостанций. Провинциальная девчушка своими модуляциями изображала модную горожанку, как это ей самой представлялось:

– ...поэтому у наркоманов есть такое как бы понятие – период полуотпада. Это когда уже поплыл, но на измену еще типа не попал! – и дальше еще более радостным голосом: – Кстати, пацаны и девчата, завтра в ночном клубе «Хмурое утро» выступает легенда нонешней приколистики – Костик Попрыгуй со своей новой как бы программой «Есть ли жизнь на Земле?» Торопитесь обхохотаться, да памперсы не забудьте, а то обо... Обо всем понемногу, так? Завтра же, в воскресенье, благотворительный фонд «Мы в помощь» устраивает на Крутой Горке грандиознейший бесплатный фейерверк для малоимущих и обездоленных. Горячий будет видос! А сейчас обещаловка: выполняется заявка для Сережи и его классной девахи Нины. Хит сезона: «Как упоителен в России самогон». Слушаем и торчим!

Что-то зазвучало. На мгновенье все ощутили себя пассажирами маршрутки, но Юлий Юрьевич так рьяно дернул стоп-кран, что я даже испуганно посмотрел – не треснул ли корпус магнитофона.

– И с каких это пор ты начал записывать радио «Наш сон»? – гневно спросил писатель.

Я пожал плечами:

– Ничего не понимаю... Записывалась точно твоя передача.

Матвей расхохотался, да так, что даже затряслись деревья, к которым был прикреплен гамак-»страница». Он смеялся, а мы с писателем молча смотрели на него.

– Да будет вам, – наконец вымолвил Матвей. – Просто записалась не та волна, которую ты слушал, а другая.

– Ну конечно. Приемник сам переключился на другую волну.

Наш просветленный друг стал серьезным:

– Нет. Магнитофон записывал то, что звучало. Ты сам переключился на другую волну.

Мне стало неуютно – это попахивало манипуляциями сознания. Я потянулся было опять включить запись, но потом передумал – наслушались уже.

– Подожди, подожди, – нервно заговорил писатель. – Объясни, будь любезен, как такое может быть. Матвей тяжко вздохнул и мученически закатил глаза.

– А зачем что-то объяснять? Воспринимайте мир без объяснений.

– Это не ответ на вопрос.

– А вопросов не существует, потому что они и есть ответы. Просто всегда заменяйте вопросительный знак на точку. И все.

Юлий Юрьевич с какой-то жадностью начал поглядывать в сторону дома. Чувствовалось, что он ищет предлог, чтобы туда сходить. Я уже понял – ему не терпится пропустить еще один стаканчик. Пришлось пойти ему на выручку:

– Слушай, кулак-хозяин, принеси гостям воды попить, а то все разговоры да разговоры...

Тот метнулся в дом как спасатель, а спустя время степенно возвратился с бутылкой воды и стаканами. Подходя к нам, он начал говорить:

– Вопросов не существует, говоришь? Тогда поясни: как изменилось наше восприятие реальности?

– Извини, но это твоя собственная повествовательная история: как изменилось твое восприятие реальности. Точка. – Матвей наклонил голову к земле, помолчал и внезапно с жаром заговорил: – Да поймите же, ничего феноменального с вами не происходит! Просто вы постоянно, отовсюду, изнутри и снаружи получаете письма из собственного подсознания. Они повсюду, эти письма! Непрочитанные... А если и прочитанные, то не понятые. И в любом случае – безответные... С чем бы это сравнить? Вот. Кто умеет читать руны, тот видит их повсюду вокруг себя – в сплетении ветвей, в орнаменте, в расположении автомобилей на автостоянке... И все это для него наполнено смыслом. Просто вы сейчас начали понемногу избавляться от схем, которыми заражены с самого детства. Схем восприятия вещей, схем восприятия происходящего, схем восприятия самой реальности. А знаете, почему человек привязывается к этим схемам? Ему кажется, что именно они придают реальность ему самому. По поводу вещей могу рассказать историю из собственного детства. О моем отце.

Рассказ Матвея показался мне просто-напросто ужасным. Хотя он и подтвердил давнее положение о том, что детство ребенка вкратце повторяет историю всего человечества.

...Детьми Матвей и его младшая сестренка любили ходить в магазины за покупками. А выглядело это так. Вся семья, в полном составе, воскресным деньком отправлялась покупать кухонную сковороду. Они долго бродили в хозяйственном отделе, рассматривали все выставленные товары и прислушивались к каждому изделию. Да-да, именно – прислушивались.

– Ну что? – спрашивал отец. – Какая-нибудь из них шепчет?

Нужно было, чтобы «шепот» вещи услышали все члены семьи. Вещь должна была покорно проситься в семью. Матвей клялся, что в те времена он действительно слышал эти тихохонькие голоса. Сковорода покупалась, то есть принималась в семью.

Покупка нового дивана превращалась в таинство. Каждый должен был посидеть на выбранном образце, неподвижно вслушиваясь. Нужно было погладить обивку и уловить излучаемое тепло. А уже дома отец любил, чтобы новая вещь еще долго купалась во внимании всей семьи.

– Смотрите, – шептал он, кося глазами в сторону дивана, – похоже, мы ему понравились...

Иногда дома случалась трагедия. Например, разбивалась чашка. Отец, окруженный гробовым молчанием, собирал все осколки, до последнего, и клал их на подоконник. Потом он тихо говорил:

– Эта чашка служила нам верой и правдой. Она не давала остыть чаю, когда мы хотели горячего. Она держала холод воды в жаркий день. Будем же помнить о ней.

Еще три дня чашка напоминала о себе, и отец, по утрам глядя на нее, только грустно вздыхал. Затем чашку (вернее – осколки) всей же семьей хоронили в дворовом палисаднике.

Когда какая-нибудь одежка совсем изнашивалась, ее оставляли на вешалке в прихожей, и отец любил поглаживать ее, говоря:

– А помните, два года назад на маевке я этими брюками сел в раздавленный помидор? – все светло улыбались. – Потом мама отстирывала их в хлорке...

Одежду, как правило, хоронили в парке под деревом.

Любимым нравоучением отца было такое:

– Во всех вещах остаются частички нас самих, и если мы будем относиться к ним, как к своей собственной душе, то станем ощущать себя полноценной частью этого огромного бушующего мира...

Закончив рассказ, Матвей снова закачался в гамаке и подвел итог:

– Он так и не сумел уяснить, что весь этот огромный мир является хоть и большой, но только частью его собственной души... А он, бедолага, остался лишь вещью в ряду других вещей.

– И чем же все закончилось? – Юлий Юрьевич почему-то отодвинулся от лежащего на земле магнитофона.

– Он умер, – кратко ответил Матвей. – А я еще долго был под властью схемы восприятия вещей. Потом понял, что пора освобождаться, и подсказал мне это мой бессловесный друг.

– Собака, что ли? – испуганно спросил писатель.

– Нет, подсознание, – легко ответил Матвей.

Мысленно я принялся быстро прокручивать пришедшую информацию. Итак, с детства мы заваливаем себя схемами вещей, потом схемами поведения, потом и сама реальность становится всего лишь схемой в нашем восприятии. Но с такой точки зрения все эти схемы должны быть изначально положительными – зачем загружать себя негативом? Как тогда быть с перекосами и несуразностями, с царапинами – вот!

Я подошел к Матвею и принялся сам раскачивать гамак – все сильнее и сильнее:

– А мне кажется, что весь этот огромный мир только копия, подпорченный отпечаток чего-то иного, истинного.

Юлий Юрьевич посмотрел на меня с таким недоумением, что пришлось подробно высказать свои идеи относительно царапин в жизни каждого. С закрытыми глазами Матвей дослушал все до конца.

– Ты не оригинален. В исламской традиции любое произведение человеческого искусства должно иметь какой-нибудь маленький изъян: спутанная нитка в ткани ковра или царапина на чаше... Это означает лишь то, что подлинное совершенство позволительно только Богу, но не человеку.

– Так я же о том и твержу! Раз мир несовершенен, следовательно, он – только копия, неудачный отпечаток.

Матвей принялся ногой отпихивать мою руку, чтобы прекратить усилившуюся качку:

– Как раз наоборот! Это ты воспринимаешь мир таким, потому что твое восприятие мира несовершенно. Вот подсознание этими «царапинами» и шлет тебе письма, но ты их не читаешь... Хотя нет, уже начинаешь читать. Пока и этого достаточно, поэтому, если тебе так удобно, можешь считать, что окружающая тебя реальность – это только неудачный отпечаток чего-то...

Неожиданно заскрипела железная калитка, и наша беседа прервалась. Первым появился капитан милиции – в капельках пота на неопрятно выбритых щеках. Лица двух других гостей закрывали черные матерчатые шапочки, натянутые по кадык и с прорезями для глаз. Глаза были настороженные, но короткие автоматы в руках придавали им уверенности.

Юлий Юрьевич вытаращился на пришедших:

– Прямо фантомас-гория какая-то...

– Капитан Петренко, – устало представился милиционер в форме. Он напоминал персонажа многочисленных анекдотов и Луи де Фюнеса одновременно.

Его сообщение стерло напрочь наши зарождающиеся улыбки. Оказывается, вчера вечером в ближайшем микрорайоне пропали две девочки-подростка; с ночи их (или их тела) безрезультатно ищут. Столичная милиция поднята на ноги, прочесываются и обыскиваются все окрестности.

– И частные владения в частности, – произнес капитан Петренко явно заученную фразу. – Кто хозяин-то?

Я ткнул пальцем в Юлия Юрьевича:

– Вот. Только он не маньяк, а писатель. Со спецслужбами, между прочим, работает.

Капитан сдвинул фуражку набок.

– Да на маньяка никто и не похож. Даже маньяки, – он кивнул людям в масках, и те стали обходить дачу с двух сторон. – Хотя любой маньяк рано или поздно прокалывается...

Матвей по инерции раскачивался в гамачной «странице» и лениво включился в беседу:

– Я где-то читал, что у маньяков чрезвычайно развита интуиция. Это и не дает возможности быстро их выловить.

Капитан Петренко с любопытством посмотрел на Матвея.

– Есть еще и объективные улики, – со значением произнес он.

Матвей пожал плечами, отчего и гамак дернулся:

– А предположим, он в перчатках. И никаких улик.

– А не скажите, – милиционер заговорил почти напевно. – Вот в тысяча девятьсот... неважно, каком году, отловили одного, такого же, – он почему-то посмотрел на Юлия Юрьевича. – В перчатках, сука, работал.

– А я... А я... – почему-то засеменил словами писатель, – и зимой даже перчатки не надеваю.

Милиционер только мудро улыбнулся.

– И знаете, как его вычислили? Не знаете... А я расскажу, это уже рассекреченное дело. Он хотя и был в перчатках, но приспичило ему по большой нужде. Посрать, – пояснил капитан доверительно. – Вот я и говорю, что хотя и был он в перчатках, но бумажка-то осталась! Так его и опознали – по отпечатку жопы.

Мы только переглянулись.

– Ну это вообще из ряда вон, – Матвей попытался было приподняться, неудачно. – Понятно, папиллярные линии, но...

– Не скажите, не скажите, – Петренко заговорил взволнованно: – Ведь каждая жопа имеет свое собственное лицо, свою, так сказать, географию. Даже целая наука криминалистическая есть – «а н а л л о г и я». В отличие от всяких там муда...рствований психологов, отпечаток жопы – это реальность.

– А если – сиамские близнецы? – по инерции брякнул я.

Капитан благодарно взглянул на меня и тихо молвил Матвею:

– Вот видите...

Во время возникшей то ли паузы, то ли оторопи я шепнул писателю:

– Мне кажется, я опять сплю. Ущипни меня.

Юлий Юрьевич только двинул бровями:

– И как, по-твоему, это будет смотреться в данном контексте?..

Похоже, сыщик своими россказнями только отвлекал наше внимание, потому что внезапно резко выбросил руку в сторону:

– Что это за дверца?

– Там... погреб... – писатель вдруг начисто смешался и побелел.

– Открывай, – властно приказал капитан.

Юлий Юрьевич посмотрел на него растерянно и принялся лепетать что-то несуразное: ключ, дескать, то ли подломился, то ли завалился, да все это неважно, он и так своим честным словом может гарантировать...

Один из автоматчиков навел ствол оружия на замок:

– Пульнуть?

Но ключ вдруг нашелся в залатанных шортах писателя: не заметил сразу. Петренко лично отворил запор, распахнул давно заржавевшую дверцу, принюхался, сморщился и вполоборота бросил мне с Матвеем:

– Вы тоже заходите. Понятыми будете. Пока что...

Первым шагнул писатель – обреченно и подрагивая всем телом. Капитаново «заходите» было явно не к месту, потому что спускались мы по крутой металлической лесенке, а в тесном пространстве подвала пришлось стоять плечом к плечу. Рубильник щелкнул подобно затвору, и в тускленьком освещении предстали ряды грубых деревянных полок – от бетонного пола до самого потолка. А на полках стояли банки разной вместимости (в основном – трехлитровые), наполненные чем-то прозрачным.

– Что это? – озадачился капитан.

– Сам-огон... – сдавленно молвил Юлий Юрьевич.

– Ну и что? – современный милиционер недоумевал, но потом, похоже, его осенило: – Ты, видать, до сих пор «совком» затраханный! Если на продажу гонишь, так этим пусть налоговая занимается. Но на экспертизу, конечно, надо было бы взять...

Писатель ухватил ближайшую банку – конечно, конечно, на экспертизу, продукт чистейший, сам, так сказать, для себя... – и передал капитану. Все направились на свежий воздух, и теперь процессию возглавлял Петренко с банкой самогона наперевес.

Сыщик мило распрощался с нами, но переписал наши данные и телефоны («на всякий случай»).

По стакану писательского самогона выпили все – для снятия нервного напряжения. Зажевали хлебом со стрелами зеленого лука и сразу расслабились.

– Продолжим наши «дела». Мы остановились на том, что окружающая нас реальность – это просто отпечаток чьей-то... Тьфу ты, с этим капитаном Петренко...

Юлий Юрьевич навзрыд рассмеялся, до слез из глаз, но проскальзывали в его смехе и диссонансные нотки истеричности. Матвей опять полез в гамак, но бросил мне:

– Дай ему воды, а то видишь – у писателя творческий кризис.

– Я не только писатель, – как-то вдруг успокоился тот, – я еще и поэт.

Мне стало не по себе, слишком знакома эта братия – только согласись прослушать одну строфу, и всё, потом три часа будешь пребывать в стихотворном нокауте. Нужно было как-то его остановить.

– Может, когда-нибудь потом?.. Это все же к делу не относится...

– Наоборот. Как раз из своего «дела» я об этом и узнал. Оказывается, я написал пять стихотворений, и более того, они имеют «определенный литературный интерес».

Пока я ошарашенно пытался выдавить что-то внятное, вклинился Матвей – он почему-то страшно заинтересовался:

– Ну-ка, ну-ка, почитай.

Юлий Юрьевич засмущался. Он, дескать, вообще ничего такого не помнит, возможно, подразумевается студенческий КВН, он тогда для своей команды несколько частушек сочинил... нет, ничего не приходит... а, вот разве такое:

– Хорошие стихи, – одобрил я таким проникновенным голосом, что Юлий Юрьевич даже зарделся (не знаю – от удовольствия или во гневе). – Однако считаю своим долгом добавить, что я – тоже поэт пяти стихотворений, которые также «представляют определенный»... Страница «дела» – сто двадцатая.

Но писатель, казалось, уже не слышал меня. Глуповато-просветленным взглядом он смотрел то в небо, то на деревья, и при этом гримасливая полуулыбка кружила по его лицу, не находя себе места.

– Это ж еще при Андропове было... А я таким образом хотел о Веничке Ерофееве сказать... «Москва–Петушки», Орехово-Зуево... – Он все больше воодушевлялся. – И многие поняли! Те, кто читал, конечно.

Юлий Юрьевич махнул рукой, поднял стоящую на траве банку с самогоном и принялся наполнять стаканы, не обращая внимания на наши с Матвеем протестующие жесты.

– Вот тебе и звоночек из прошлого, – тихо сказал Матвей.

Писатель выпил, хотел еще что-то порассказать, но я его остановил:

– По-моему, ты не понял. Страница «дела» сто двадцатая. «Стихотворчество».

– Да понял я уже, понял. Одинаковые у нас с тобой «дела», брат... Тютелька в тютельку. Потому и копии они, что с одного оригинала делались...

Матвей выгнулся и прямо с гамачной «страницы» дотянулся до своего стакана, посмотрел на меня значительно, словно говоря: «За это стоит выпить», но произнес совсем иное:

– Ерунда. Что вы так привязались к этим папкам? Копия – подлинник, отпечаток – оригинал... Во-первых, каждый из вас, как, впрочем, и любой человек, в себе носит это «дело». Свое  с о б с т в е н н о е, я имею в виду. И абсолютно ничего не значит, что в двух ваших «делах» и число страниц одинаковое, и по форме они идентичны. Читаете-то вы их по-разному и видите в них каждый свое. Кстати, то же самое можно сказать и о реальности в целом – вроде бы одна для всех, но воспринимается тоже по-разному: для одного это поцарапанная копия, для другого – яркий оригинал. А во-вторых, вы заняты сейчас не чем иным, как перепросмотром, другими словами – сознательным чтением писем из подсознания. И если вы ступили на этот путь, уже не имеет значения: будете «Личное дело» изучать или окружающую действительность. Не зацикливайтесь на этом! – Матвей закрыл глаза и глухо задекламировал:

______________________________________________

* В оригинальном тексте «встретил коня» созвучно поставленным рядом «еще» и «уже», отличается только написанием некоторых согласных. Поэтому звучащее «еще-уже» придает всей фразе дополнительный смысл, теряющийся при переводе (Прим. авт.).

______________________________________________

Я не удержался:

– Глядя на твой мечтательный вид, следует ли, что это тоже звоночек из прошлого?

Матвей пожал бровями:

– Уже говорилось – времени не существует. Бывают звоночки из прошлого, бывают из будущего...

У меня в кармане вдруг задребезжал и забился пейджер. От неожиданности все вздрогнули, а писатель даже испуганно посмотрел в сторону калитки – не идут ли еще какие-нибудь гости? Сообщение было кратким: «Немедленно жду в офисе».

– Но ты вернешься? – запричитал Юлий Юрьевич. – Еще ведь не всё о «Личном деле» обговорили.

– И не весь погреб допили, – машинально добавил я. – Шучу, шучу. Вернусь. Конечно же, когда-нибудь я вернусь. А по поводу «Личного дела»... Тебе, как писателю, хочу подарить сюжет романа.

Юлий Юрьевич сразу стал заинтересованно-серьезным:

– И о чем роман?

– А о чем жизнь? – с такой же интонацией ответил я. – Изучает человек по кагэбэшному «делу» свою жизнь, а там документы собраны со всей истории человечества: от шумеров и древних египтян до наших дней. Он и с римскими легионерами ходил, и суфизм познавал в Багдаде, и все такое. Куча доносов на него и от наших, и от ваших... А из последнего документа он узнаёт, что его вообще уже расстреляли... Сам придумаешь, как все это закрутить, – ты же историк.

Так я их и оставил: Юлий Юрьевич еще-уже напряженно что-то обдумывал, а Матвей безмятежно лежал на «странице» и смотрел в небо.

...Подымаясь по ступенькам в офис, я думал – вот она, самая подлая схема поведения – вынужденная потребность ходить на работу исключительно ради того, чтобы зарабатывать на хлеб насущный... Хорошо, если в этом времяпрепровождении найдется свободная минутка просто подумать... О том, что «имеет значение».

Шеф был серьезен.

– На таможне наш груз притормозили – партию спиртного, так что в понедельник налоговая заявится, сам знаешь, как налоговики на спиртное набрасываются... Приведи в порядок старые документы, навесь пароль на компьютер и отправляйся недельки на две в отпуск за свой счет. Не волнуйся, – он приподнял ладонь, – на зарплате это не отразится. А с нас и взятки гладки: компьютер не открывается, поскольку человек в отпуске по семейным делам.

Вот это да! Две недельки свободного времени. О таком даже и не мечталось...

Провозился я до самого вечера, но, выйдя из офиса, решил прогуляться – для меня теперь времени не существует!

Неподалеку от Крещатика стал слышен какой-то стук-грюк. Только выйдя на центральную улицу, я понял, в чем дело: бастующие шахтеры пришли в столицу и стучатся в душу правительства шахтерскими касками по брусчатке.

Лица большинства сидящих забастовщиков были черны, должно быть, от угольный пыли. Это придавало особую мрачность их главному транспаранту: «Правительство на мыло!» Раб и палач совершенно естественно уживаются в одном лице, неразрывные сиамские близнецы... Уже проходя рядом с веселыми бастующими, я услышал и другие звуки – многие с удовольствием слушали радио «Наш сон». Чему же тогда удивляться? Пока они пребывают в  т а к о м  сне, иной реальности для них и быть не может. Очередной транспарант подтвердил мои мысли: «Уголь – это не черное золото. Это – черное говно!»

Как всегда, проходя через Пассаж, я зыркнул под водосточную трубу и глазам не поверил: поверх решетки водослива лежал толстенький бумажник. Мимо меня промелькнула чья-то резвая рука, и рябой парень ошарашенно произнес:

– Вот это да... – Из приоткрытого бумажника по-весеннему зеленела стопка долларов. – Ну раз вместе нашли, то как делить будем?

Я рассмеялся:

– Уже осень. Листья пожухли, – и пошел дальше.

«Кидала» проводил меня злобным взглядом: «карась» сорвался.

В маршрутке было непривычно тихо. Наверное, что-то в мире все же меняется. И, надо полагать, не в худшую сторону.

– Разрешите вас спросить, – барышня в скромненьком платьице говорила вполголоса, но проникновенно, – вы читали Библию?

Двое мужичков посолидней, которые сидели напротив нас, одобрительно закивали головами. Было ясно: одна компания, и старшие братья экзаменуют первое публичное выступление юного адепта.

– Я читал не только Библию.

Компания оживилась – беседа затевается!

– А что вы думаете о спасении своей души?

– Простите, но это вы думаете только о спасении собственной души, а я об этом не думаю. Я думаю о Боге.

Компания зашевелилась – беседа приняла неожиданный оборот.

– Ну как же... Библия дает совершенно четкие указания...

Я приложил палец к губам и выпученными глазами указал в темное окно. Душеспасатели испуганно уставились в подступившую ночь.

– Куда вы мчитесь? – шепотом спросил я. – Вы оседлали Библию, словно коня, и вместо того, чтобы идти по своему пути, то несетесь куда-то вбок, то на одном месте гарцуете, а остановиться не можете... Остановитесь! – уже громко я обратился к водителю.

Маршрутка притормозила, и я вышел.

– А как... Как вас зовут? – судя по голосу, говорил старший.

Не оглядываясь, вполоборота я бросил:

– Павел, – и автоматически брякнул: – он же Савл.

– Апостольское имя... – донесся сдавленный шепот, дверца хлопнула, маршрутка укатила.

Дома я первым делом сложил все листы «Личного дела» обратно в папку. Зачем оно мне? Перепросмотр, как я понял, может начаться с чего угодно: с осеннего дня, прочитанного рассказа, музыкального созвучья. Уже хотел завязать тесемки, но решил проверить одно предположение. Раскрыл последнюю страницу. Так я и думал. Почти слово в слово.

«Субъект рассматриваемого дела приговорен к смерти, с отсрочкой исполнения приговора на неопределенный срок».

Другого и быть не могло – даже затянувшееся сновидение всегда заканчивается пробуждением.

Прозвучавший телефонный звонок меня не испугал. Наверняка Юлий Юрьевич сейчас поведает, что, по его мнению, снами действительно должен заниматься спецотдел внутренних дел: «сны-то ведь дело глубоко внутреннее!» Но звонил капитан Петренко. Выяснилось, что две подружки-подростки встретили деревенскую родственницу и решили выходные провести не в городе, а у нее на природе. Родителей, правда, не поставили в известность.

– Папаши за ними уже выехали. С розгами, – он хмыкнул и добавил: – палачи... А ты это, академику спасибо передай. Добрый продукт готовит! Наверное, пишет тоже хорошо. – И уже из опускавшейся трубки донеслось далекое: – Наливай!

Так ли уж все просто? Вспомнился случай почти десятилетней давности. Девочки-двойняшки, которые могли быть... Но я сам «заказал» и оплатил все это. И палача сами выбрали по газетным объявлениям. «Вакуумная регуляция». На мгновенье возникло ощущение этого вакуума – полная пустота, отсутствие реальности, и неважно – подлинной или копии. Если не увидишь копию, то не сможешь найти и оригинал...

Почти до утра я стучал по клавиатуре. Распечатал. Взглянул в начало. И накатило чувство приближающегося озарения. Сон или действительность – это зависит только от восприятия.

...Я вижу себя на даче у писателя, когда раскрываю папку, достаю стопку исписанных листов и начинаю читать еще только первое предложение, а Матвей прямо со страницы машет рукой кому-то другому, неизвестному, кто дошел до уже последней фразы этой истории:

«Все началось с приснопамятной приватизации архивов КГБ...»

(Опубликовано в журнале «Радуга» № 9 2003 г.)